Сижу вчера в клинике, работаю, пишу. А за окном — непрерывный крик: — Има! Има! И-ма! Ииииима! «Има» на иврите — «мама». Так кричат со двора домой все дети мира. Когда-то, много лет назад, мы отдыхали в Эстонии, в Пярну. Нашей квартирной хозяйкой была аккуратная пожилая эстонка по имени Евдокия Адамовна (я маленькая делала вид, что путаю, и упорно называла ее «Ева Адамовна», потому что была убеждена, что так лучше). Эта Евдокия Адамовна не одобряла вторую московскую семью, снимавшую жилье в том же доме. Свое неодобрение она объясняла так: — Там девочка, она все время кричит «мама, мама!». Нехорошо все время кричать «мама, мама»! Моя собственная мама на это философски вздыхала: — А что она должна кричать — «Евдокия Адамовна»? На двести тридцать девятой «име» за окном я начинаю искренне желать, чтобы там кричали «Евдокия Адамовна». По крайней мере, это вдвое больше информации на единицу времени — следовательно, слушать это без перерывов, должно быть в два раза легче. Хотя бы теоретически. Практически, вопли за окном слышу не я одна, и соседки постепенно поднимают гул. — Поднимись наверх! — Перестань кричать! — Эй, има, ты что там, оглохла? — Хватит! — Зайди домой и попроси оттуда! — Има! Има! Има! Иииииимаааааааа! Когда к сопрано соседок начинают присоединяться басы соседей, протагонист снисходит до объяснений. — Я не могу к ней подняться, мне пока нельзя, — звучит хрипловатый мальчишеский говорок. И, без пауз, продолжает: — Има! Има! И-м-а!!! — Почему? — возмущаются все. — Где твоя  мама? Мальчик вздыхает. — На небесах. Соседки на секунду теряют речь. У меня сводит скулы от пафоса сцены. И одновременно одолевает любопытство: а ну как небесная мама сейчас сбросит на землю белое перо? Уж больно упрям кричащий мальчик. — Има! Има! Им! И тут откуда-то, действительно, с неба, раздается такой же хриплый женский голос: — Ну??? Я не выдерживаю и выглядываю в окно. С крыши соседнего дома мальчику машет женщина в синей форме с эмблемой электрической компании. — Има, я ключ забыл! — надрывается мальчик (на улице ветер, на крыше слышно плохо). — Сбрось его сюда! — Что? — не слышит има на крыше. — Что ты забыл? — Ключ! — кричит мальчик, размахивая руками. — Что? — Ключ! — вмешивается дворник камерным баритоном. — Ключ! — хором пищат девочки-первоклассницы, довольные возможностью подольше не идти домой. — Ключ! — со всей силой умелых легких кричит физрук Наталья, преподающая в школе напротив и вышедшая на шум. — К-л-ю-ч! — скандирует собаковод-любитель, выгуливающий на газоне собаку Гамлу. — Ключ! Ключ! Ключ! — лает Гамла, профессиональный ротвейлер, обладатель двух высших наград этого года — за выучку и за экстерьер. И женщина на небесах наконец-то слышит. Она смеется, громко кричит в ответ: «Балда!» — роется в карманах и вытаскивает ключ на тяжелом брелоке. Склоняется с крыши, раскачивает ключ и бросает вниз. Ключ летит, серебристый, поблескивая в солнечных лучах. — Гав! — комментирует его полет собака Гамла. — Ура! — прыгают первоклассницы. — Спасибо, има! — радуется мальчик, нашаривая в траве упавший ключ. — Слава богу, сейчас будет тихо, — бормочет старушка Фрима, растущая на лавочке у ворот. И, действительно, становится тихо. Физрук Наталья уходит обратно в школу, Гамлу хозяин уводит домой, первоклассниц усаживают за уроки, Фрима засыпает. Я возвращаюсь к работе. И думаю о том, что подаренная сценка — отличная открытка к моему сегодняшнему дню рождения. В который я желаю — и себе, и всем — чтобы нам отзывались те, кого мы зовем. Неважно, на земле они или вне земли. Это раз. Два — чтоб от любой закрытой двери находился ключ. Три — чтобы мы могли его поймать. Сами, или с помощью тех, кто готов нам помочь. А четыре — чтобы потом становилось тихо.